Когда Джон и я, одиннадцатилетние, все еще в штанах на помочах, впервые переступили порог этой увитой плющом крепости, мужская школа «Куорри Бэнк» отпраздновала всего лишь тридцатилетний юбилей. Однако нам казалось, что здание — устремленное по традициям английской архитектуры в небо — стоит по меньшей мере двести тридцать лет. Учителя здесь важно шествовали и носили грозные черные мантии, а ученики обязаны были являться в школьных галстуках и черных форменных тужурках с эмблемой «Куорри Бэнк» — оленья голова на красно-золотом поле с девизом школы, начертанном на латыни: «Из этого грубого металла мы выкуем добродетель». Представьте себе Джонна Леннона, который носил ЭТО на своем сердце целых пять лет!

Хотя «Куорри Бэнк» не был интернатом в полном смысле слова, здесь все же использовалась система дортуаров — учеников разбивали на группы, в зависимости от того, в каком районе Ливерпуля они жили: оба, и Джон, и я, например, оказались в «вольере Вултон». Воспитатель вел учет плохих отметок, а каждая плохая отметка означала нарушение школьной дисциплины «средней тяжести». За две такие отметки полагалось наказание — «задержание», то есть час принудительной работы после окончания уроков; это могла быть уборка листьев или мытье полов. (За несколько лет в «Куорри Бэнк» Джон и я перебросали листьев столько, сколько нормальный человек не видит и за всю жизнь.) Более серьезные нарушения влекли за собой визит в кабинет воспитателя (это помещение также было родным и близким для нас обоих) и, что было не редкостью, последующую порку, которую диктатор осуществлял собственноручно. В пятидесятых годах телесные наказания все еще были весьма модными в средней школе «Куорри Бэнк».

Тот факт, что нас приняли в эту школу одновременно, сам по себе еще вовсе не означал, что мы с Джоном закончим ее а одном и том же классе, поскольку каждый класс подразделялся еще как бы на три подкласса. Однако, к счастью для нас обоих, первое время мы считались многообещающими учениками, поскольку отлично успевали по всем предметам. (В начальной школе Джон обнаружил определенные способности в рисовании и английском языке, я же считался склонным к математике и естественным наукам.) После того как мы блистательно не оправдали надежд, на второй год нашего обучения нас перевели в подкласс хорошистов — это нас весьма устраивало, поскольку в отличниках ходили самые противные нюни и плаксы. Потом — и это будет в высшей степени подробно изложено ниже — мы, всячески помогая друг другу, скатились на самое дно и оказались среди отпетых смутьянов, бездельников и недоумков. А поскольку успеваемость летела вниз примерно с одинаковой скоростью, наша «каскадная пара» не разлучалась и имела возможность давать непрерывные спектакли в течение всей школьной карьеры.

Понадобилось не слишком много времени, чтобы мы приобрели репутацию классных шутов. Особо не раздумывая, мы прятали в своих школьных ранцах будильники, поставленные на середину урока, заряжали велосипедный насос чернилами и поливали самых беспечных учителей, когда те поворачивались спиной к классу, или же резко опускали классную доску — в тот самый момент, когда учитель начинал на ней писать.

Всякий раз, когда нам с Джоном удавалось это устроить, вина за наши проделки обязательно падала на кого-то другого. Обнаружив, что колонны в одной из классных комнат внутри полые, мы затолкали в одну из них нашего самого покорного и безобидного товарища, как раз перед уроком французского языка. (В соответствии с традицией, учитель торжественно входит в класс одновременно со звонком, к этому моменту ученикам -положено сидеть за партами.) В середине урока нашей жертве из-за недостатка воздуха сделалось дурно, и парень выпал словно из стены, сопроводив все это внушительным звуком.

«Симмонс,— рявкнул учитель,— сядь на место и прекрати паясничать!» И хотя оглоушенный Симмонс никогда не посмел бы указать на нас, проблемы все же могли возникнуть, поскольку мы от души потешались над успехом своей проделки.

С нашим талантом к плохим отметкам Джон и я привыкли «задерживаться» после уроков по нескольку раз в неделю. Когда и эта мера не повлияла, нам организовали первое свидание с директором.

Эрни Тейлор — очень высокий, мощного сложения джентльмен с копной седых волос — был для всех учеников кем-то вроде человека-невидимки, но сам факт его существования наводил на всех страх. Так как директор "Куорри Бэнк" был лишь номинальным главой школы, он не преподавал в классах и не слишком часто имел контакты с неуспевающими учениками. Помимо утренней линейки, нам лишь изредка доводилось видеть хвост исчезающей за углом черной мантии мистера Тейлора. Перспектива оказаться лицом к лицу с этим кошмарным видением, да еще в его собственном кабинете, наводила ужас даже на самых законченных балбесов.

Пока мы ожидали экзекуции, Джон наслаждался, играя на самых дурных моих предчувствиях. «Говорят, господин Тейлор держит свою трость в бархатном чехле,— шептал он мне на ухо,— а чехол весь усыпан бриллиантами.» Прежде чем он успел развить эту тему, из кабинета директора глухо прозвучало: «Одному из мальчиков зайти!»

Джон первым отправился навстречу опасности, оставив меня нервно ерзать у закрытой двери. Из-за стены до меня доносился голос мистера Тейлора, который становился все громче и громче (слов, однако, я не разбирал), после чего я услышал звук ударов ужасной трости по спине Джона. Хотя ничего иного для себя мы и не ждали, я был потрясен, увидев наконец Джона: он выполз на четвереньках и громко стенал, словно прощался с жизнью. Мучения Джона укрепили мои самые худшие предположения.

«О боже, Джон! — пролепетал я.— У них там, что, камера пыток?»

Продолжая хныкать, Джон заковылял на четвереньках прочь, но не удержался и улыбнулся тому эффекту, какой произвело на меня его представление. Оказалось, перед кабинетом директора есть маленький вестибюль, что и дало возможность Джону принять на обратном пути подобающую случаю позу. Когда я понял, что он ломал комедию, меня скрутил припадок смеха — и как раз в тот момент, когда настал мой черед. Нет необходимости говорить, что мистеру Тейлору это отнюдь не показалось забавным.

«Если ты полагаешь, Шоттон, что все это очень весело,— заревел он,— то я тебе покажу, что такое настоящее веселье! Нагнись!» После чего последовала самая жуткая в моей жизни порка.

Джон ждал меня в конце коридора, в нормальном вертикальном положении, и широко улыбался.

«Ты гад, Леннон! — взвыл я.— Из-за тебя меня там чуть не прикончили!»

Когда нас с Джоном в следующий раз отправили в кабинет директора, мы с величайшим облегчением обнаружили, что в тот день мистер Тейлор отсутствовал. На его месте сидел завуч, мистер Галлауэй, чокнутый учитель географии, знаменитый тем, что вечно сдвигал очки на свой лысый затылок, а половину урока искал их.

Мистер Галлауэй сразу же сделал ошибку, потребовав, чтобы мы встали у него за спиной, пока он пытался найти наши фамилии в здоровенной черной книге, куда записывались все провинившиеся.

«Так, посмотрим,— бормотал он,— твоя фамилия Шоттон, не так ли. Так, правильно...» Пока мистер Галлауэй бубнил свое, Джон протянул руку и слегка коснулся его последних оставшихся волосинок.

Старикан, естественно, подумал, что его беспокоит муха и шлепнул себя по лбу. Всякий раз, когда он так делал, Джон отдергивал руку и через несколько мгновений возобновлял игру. Несколько минут руки порхали над головой мистера Галлауэя, а потом нас скрутил жуткий хохот, и Джон форменным образом напустил в штаны (что было естественной реакцией на такую отчаянную ситуацию).

Услышав мерный звук падающих капель, которые скатывались из-под штанины Джона и собирались в маленькую лужицу на полу, мистер Галлауэй наконец прервал свой неразборчивый монолог.

«Что за чертовщина?» — потребовал он, медленно поворачиваясь в кресле.

Моментально сделав серьезное лицо, Джон ответил: «Наверное, крыша протекает, сэр». Не в силах больше сдерживаться — в тот день-то и дождя не было,— я чуть все не испортил, скрючившись в истерическом хохоте. Однако быстрая реакция Джона вновь спасла ситуацию. «Ну, честное слово, Пит! — воскликнул он, добавив специально для мистера Галлауэя: — Он целый день чихает, сэр. Дико простудился».

Я тут же закрыл лицо ладонями и сделал вид, что борюсь с чихом. Обалдевший завуч решил, что в достаточной мере насладился нашим обществом, и, после того как мы ему пообещали примерное поведение в будущем, избавил себя от нашего присутствия.

Тем временем записи в наших дневниках приобретали все более зловещий характер: «Напрасно растрачиваемые способности», «Клоун класса», «Поведение отвратительное» и «Безнадежен» — это всего лишь малая часть эпитетов, которыми жонглировали учителя, оценивая нашу учебу. Когда наступало время знакомить с этими перлами родителей, я обычно сопровождал Джона домой, чтобы хоть как-то поддержать его в словесной буре, которую неизменно устраивала его тетка Мими. Джон, в свою очередь, помогал мне донести новости до моей в равной степени разгневанной матушки.

Должно быть, мы с Джоном могли привести в ярость и более современную цитадель знаний, но я и по сей день уверен, что причина нашего неудавшегося «образования» кроется в самой «Куорри Бэнк». Большинство наших учителей настолько погрязли в трясине викторианских академических традиций, что им и в голову не приходило обратить внимание на наши способности и развить их: их работа, как они себе ее представляли, заключалась в принудительном накачивании нас фактами и цифрами, которые — как мы все подозревали — в дальнейшем окажутся совершенно бесполезными. И если Джон добился значительного успеха как художник, писатель и музыкант, то скорее вопреки, а не благодаря своему формальному школьному образованию.

Джон был ненасытным читателем и тем не менее регулярно проваливался по английской литературе, так как его любимые книги очень редко совпадали с теми, что мы «проходили». Помимо Ричмала Комтона, в число его любимых писателей входили Эдгар Аллан По, Джеймс Тербер, Эдвард Лир, Кеннет Грэхем (и его знаменитая вещь «Ветер в ивах»), Роберт Луис Стивенсон (особенно «Остров сокровищ») и Льюис Кэрролл — «Алиса в Стране Чудес» и «Алиса в Зазеркалье» были для нас обоих вроде Библии. (Знаменитую абракадабру из «Алисы в Зазеркалье» Джон цитировал мне, должно быть, несколько сот раз.) С детства величайшей мечтой Джона было «написать «Алису» самому».

Даже в самые скандальные периоды нашего пребывания в «Куорри Бэнк» Джон очень много писал и рисовал •— правда, нередко его таланты превращались в орудие озорства. Он лихорадочно рисовал во время урока, делая вид, будто записывает за учителем — и как только учитель поворачивался к нам спиной, Джон моментально перебрасывал плоды своего труда на мою парту (особенно, когда ему хотелось сбить меня с толку на уроке математики, моем любимом предмете, который Джон люто ненавидел). Среди этих рисунков можно было обнаружить все, что угодно — от пастиччо на темы Льюиса Кэрролла до карикатур на джентльмена, гарцующего в данный момент перед классом, Я начинал хихикать, и указующий перст учителя обращался в мою сторону.

«Они великолепны, Джон,— говорил я ему,— ты должен сделать из этого книгу».

«Ну ладно,— в конце концов сдался Джон,— каждый вечер после уроков я буду делать новый выпуск». Теперь Джон каждое утро приносил в класс новый рассказ или поэму, отлично иллюстрированные — все они подшивались в большую школьную тетрадь, которую Джон назвал «Дейли хаул» («Ежедневный вой») — (Джон обыгрывает типичные для Англии названия газет: «Дейли экспресс», «Дейли ньюс» и т. д.— Пер.)

Здесь были и мини-пародия на работы Дэйва Крокетта под названием «История Дэйва Раздвоенной Башки», и сказка, на которую Джона вдохновил популярный шлягер «И вдруг перед нами возникла долина» — сказка начиналась словами: «И вдруг перед нами возник камердинер, который скакал верхом...» (по-английски слова «долина» и «камердинер» произносятся одинаково.— Пер. ) Один сюрреалистический рассказ назывался «Приключения моркови в картофельной шахте». Эти эпические произведения были пересыпаны «краткими телеграфными сообщениями», в число которых входили прогноз погоды («Завтра будет сыро и душно, потом еще хуже, потом никак не будет, а потом вас задушат») и бесчисленные комиксы.

Джон населял свои произведения всевозможными фантастическими персонажами, среди которых были горбуны, карлики, трехногие и пятирукие рыбы Одноклассникам так понравились эти выпуски, что за ними выстраивалась настоящая очередь, и Джон завел специальный лист, в котором, как библиотекарь, отмечал всех, кто брал выпуски на дом. Даже после того, как «Ежедневный вой» конфисковали — что было неизбежно, «издание» продолжало привлекать внимание: один из учителей позже рассказывал, что, увидев прозу и рисунки Джона, некоторые его коллеги были поражены талантом и глубиной воображения непослушного школьника. Однако, большинство учителей не разделяли этих восторгов (Самая первая подборка рисунков и рассказов так и не вернулась к Джону, и только в середине 70-х годов один школьник обнаружил ее за батареей в пыльной учительской «Куорри Бэнк» и вернул автору. Вepoятно, сейчас тетрадка находится у Йоко Оно).

Неприязненное отношение Джона к «Куорри Бэнк» как-то выплеснулось в одном интервью лет пятнадцать назад (то есть примерно в 1968 году.— Пер.). «Разве им было не понятно,— риторически вопрошал он корреспондента,— что я был самым талантливым учеником в этой школе? А большинство учителей — тупицы? Они не понимали, что пичкают меня совершенно бесполезной информацией Я только потерял время в этой чертовой школе...
Некоторые учителя — их было немного — поощряли мои занятия рисованием, настаивали, чтобы я писал. Но большинство пытались сделать из меня какого-нибудь идиотского зубного техника или такого же болвана учителя... Не думайте, что я стал личностью, когда появились «Битлз»: я был личностью всю свою жизнь..,»

Без очков Джон Леннон был слеп как крот, без них он не видел даже на расстоянии двух ярдов. Поэтому очки были одним из величайших его сокровищ (как и велосипед), и держал он их под спудом. После нескольких лет сражений по этому поводу тетушка наконец настояла на том, чтобы Джон носил нужные ему линзы в круглой черной оправе.

Но даже после того, как ему достали великолепные модные очки, Джон продолжал стесняться и надевал их только в случае самой крайней необходимости. Когда никого из нас не было поблизости, чтобы сказать ему, какие автобусы останавливаются на данной остановке, он долго щурился, изучая табличку, вместо того, чтобы надеть свои очки или (упаси бог!) спросить у прохожих.

Наши местные хулиганы приходили, в ярость от того, как Джон их разглядывает, Джимми Тарбук — ныне известнейший комедийный актер, а в те годы гроза Вултона — как-то налетел на Джона, когда вся наша компания прогуливалась по Пенни-Лейн. «Что это ты вытаращился на меня, Леннон?» — рявкнул он на Джона грозным голосом.

Джон, в обычной своей манере, пытался проигнорировать Джимми, который вдобавок был на несколько лет старше нас, но ничего хорошего из этого не вышло: одной рукой Джимми схватил Джона за «фирменный» галстук школы «Куорри Бэнк», а из другой соорудил внушительных размеров кулак, Дело принимало серьезный оборот, и я решил вмешаться: «Послушай, Джимми,— сказал я,— он же почти слепой. Когда он на что-нибудь смотрит, ему приходится щуриться, чтобы лучше разглядеть!» «Это правда, Леннон?» — строго спросил Джимми. «Да правда, правда»,— пробурчал Джон и достал из кармана очки с толстыми стеклами. Внимательно изучив «вещественное доказательство», Джимми отпустил галстук Джона и отправился по своим делам (надо же было к кому-то придраться, иначе день был бы прожит напрасно). «Чуть было не влипли»,— прошептал потом Джон. Если бы Джимми Тарбук решил поразмяться, у нас не было бы ни малейших шансов на равный бой или даже на достойное поражение. (Когда и Леннон, и Тарбук уже стали знаменитостями, они как-то встретились на одном рауте. «Он оказался отличным парнем,— позже рассказывал мне Джон,— по-моему, он даже и не вспомнил тот случай».)

Величайшее достижение Джона в «Куорри Бэнк», вероятно, относится к выпускному школьному празднику — он по традиции происходит на свежем воздухе, ученикам дается возможность продемонстрировать свои способности в живописи, пении и других видах искусств, а весь сбор идет в школьный фонд. Мы с Джоном ни разу добровольно не принимали участия в «показательной школьной деятельности», предпочитая оставаться зрителями. Однако в наш последний год мы озадачили организаторов, известив их, что собираемся показать игру в дарты (метание стрелок в мишень.— Пер.).

До самого последнего момента они не знали, что наши мишени будут представлять собой самые знаменитые карикатуры Джона на учителей — он с бешеной скоростью рисовал их на пустых коробках из-под кукурузных хлопьев. Мы выбрали удобное место и установили мишени. За шиллинг каждый мог получить право на три броска, а попавший в головы трем учителям получал свои деньги обратно, да еще в двойном размере.

Популярность нашего аттракциона превзошла самые смелые прогнозы. Ученики выстраивались в очередь, чтобы отплатить своим мучителям, а у тех не было иного выбора, как воспринимать все происходящее «с юмором». К концу праздника мы с Джоном собрали фантаcическую сумму, двадцать восемь фунтов и четыре шиллинга. Мы благополучно прикарманили по восемь фунтов, а остальное, как и положено, внесли в фонд школы.

На следующий день была линейка, и директор — к тому времени уже мистер Побджой — произнес небольшую речь, посвященную празднику. Праздник удался, сообщил он, и принес школе «Куорри Бэнк» небывалый доход. «Мы должны особо поблагодарить,— продолжал он,— двух молодых людей, придумавших игру, которая побила все предыдущие рекорды поступления средств. Они собрали внушительную сумму: двенадцать фунтов и четыре шиллинга. Отлично придумано, Леннон и Шоттон!»

И пока мужская школа «Куорри Бэнк» содрогалась от аплодисментов, Джон нагнулся ко мне и прошептал: «Надо было зажилить по десять фунтов, Пит!»